 |
 |
|
|
Премьер России съездил к Глазунову. Нашел и для искусства время он, хотя его, как бабы Казанову, на части рвет проблемный регион: там денег нет у «Русского вольфрама», там пикалевцы стонут без штанов… Но он нашел минутку и для храма, где русской музе служит Глазунов. Все в галерее было глазу ново. Задумчиво пригубив оранжад, премьер страны спросил у Глазунова: «Вот тут лежат… А почему лежат?» Художник, покосясь на лица свиты и опасаясь чрезвычайных мер, шепнул: «Борис и Глеб… Они убиты»…
— Нет, это путь не наш, — сказал премьер. — Подобный князь не может быть опорой и обеспечить подданным уют. Что это за тандем еще, который лежит и ждет, пока его убьют? Я слышал эту быль, листал анналы — тот инцидент печален и нелеп. Борис был должен подавать сигналы, посадок добиваться должен Глеб… Так было бы полезней им и людям. Довольно слабаков и лизунов! Пусть как хотят, а мы лежать не будем.
— И я не буду, — молвил Глазунов. — Я тоже, если честно, чуял лажу, читая летописный тот рассказ… Хотите, я их сразу же замажу?
— Нет, пусть лежат… А это что у вас?
Он подбежал своим премьерским бегом к другому полотну. Смиряя дрожь, художник молвил:
— Игорь-князь с Олегом…
— А это что за перочинный нож? — спросил премьер, указывая пальцем на меч Олега, несколько косой. — Таким ножом разделываться с сальцем, а если хватит денег — с колбасой. Вы все-таки подумайте, коллега. Я понимаю, был бы он ничей… Но это ж символ вещего Олега! Сейчас не время маленьких мечей. Меч должен быть такой, чтоб враг, покорен, дрожал при виде наших пацанов, чтоб если обрезать, то уж под корень…
— Я удлиню! — воскликнул Глазунов. — Сегодня же, буквально до ночлега, он вырастет, как великанья кость, он станет больше собственно Олега!
— Попробуйте, — кивнул высокий гость.
— Да-да! — воскликнул мэтр подобострастный. — Какой у вас прекрасный глазомер! Ужасно глазомер у вас прекрасный…
— Да, он у нас тово, — сказал премьер. И, видя, как для мэтра неземного священно все, что вылетит из уст начальственных, — он имя Глазунова присвоил Академии искусств. Художник ощутил себя прощенным под этим глазомером ножевым и даже, если вдуматься, польщенным, но как-то не совсем уже живым.
Благодаря российскому премьеру, чьи жизненные принципы просты, мы, кажется, вступили с вами в эру особенного взгляда на холсты. Он поглядит на вас, как анаконда, и спросит вас: «Послушай, эрудит, вот это кто сидит у вас?» «Джоконда». — «Скажи, а почему она сидит? За что она посажена, а ну-ка-с? Она налоги, может быть, таит? Она, быть может, основала ЮКОС?» — «Да вроде нет…» — «Тогда пускай стоит! А то, подумай, новая манера — сидеть при первых лицах в двадцать лет… А что тут рядом?» — «Спящая Венера». — «А почему лежит? Работы нет? Прикрыла срам и где-то там витает, подобная пресыщенной звезде… У нас тут рук рабочих не хватает, а эта держит руки черт-те где! А это кто, с расслабленной походкой?» — «А это Бахус, пьяный и нагой». — «Нагой? А почему такой короткий? Немедленно приделайте другой! Назад втяните ваши возраженья, я объясню вам после, тет-а-тет: нельзя иметь во вражьем окруженье такой короткий суверенитет!» И на скульптуру мы имеем виды, и Церетели надо обязать убрать повязку, скажем, с глаз Фемиды, но рот заткнуть и руки ей связать. Все меры будут спешны и недолги, но нам нельзя без резких перемен…
И не забудьте «Бурлаков на Волге» назвать «Россия, вставшая с колен».
Дмитрий Быков