 |
 |
|
|
По поводу пресловутой защиты диссертации К.М. Александрова «Генералитет и офицерские кадры вооружённых формирований Комитета освобождения народов России в 1943–1946 гг.», состоявшейся 1 марта 2016 года в Санкт-Петербургском институте истории РАН, - пишет в своем блоге петербургский историк Игорь Пыхалов. - Вначале сделаю несколько оговорок:
1) Вопреки обывательским представлениям, «гений и злодейство» вполне совместимы: плохой человек вполне может быть хорошим учёным, и соответственно, хороший учёный — плохим человеком.
2) Историю коллаборационизма в ВОВ можно и нужно изучать.
3) К.М. Александров действительно проделал большую работу, в его диссертации есть много интересного.
Проблема — в несоблюдении Александровым в своей работе норм научности. Диссертант упорно пытается протащить свиное рыло власовщины в калашный ряд исторической науки.
Ниже текст моего выступления 1 марта на защите диссертации Александрова:
На с.126 диссертации автор утверждает:
«В 1930–1931 годах ежегодная смертность узников в лагерях ГУЛага составляла 2,9%. В 1932 году она возросла до 4,8%, а в 1933 году приняла катастрофический характер, превысив отметку в 15%. В тот год по официальным данным в местах заключения ОГПУ умерли 67 247 заключенных — каждый пятый. Примерно столько заключенных в среднем умерло в пенитенциарной системе Российской империи за шестнадцать лет (между 1885 и 1915 годами). В 1933 году смертность в ГУЛАГе превысила смертность в тюрьмах французского колониального Вьетнама, а в концлагере Бухенвальд такой показатель ежегодной смертности был зафиксирован лишь в 1939 году. К 1938 году показатели смертности заключенных в ГУЛАГе снизились до отметки в 6,7%, но по-прежнему превышали в тот год показатели в Бухенвальде (4%), вьетнамских (около 6%) и в дореволюционных российских (в среднем 2%) тюрьмах».
Если не считать грубой арифметической ошибки (15% — отнюдь не «каждый пятый», а меньше, чем каждый шестой), приведённые автором численные данные верны.
Однако складывается впечатление, будто за весь период с 1933 по 1938 год смертность в местах заключения держалась на крайне высоком уровне. На самом же деле и в 1933-м, и в 1938-м году наблюдался всплеск смертности. А в промежутке между 1933 и 1938 гг. смертность в лагерях ГУЛАГа падала гораздо ниже: в 1934-м — 4,26%, в 1935-м — 3,62%, в 1936-м — 2,48%, в 1937-м — 2,79% (ГАРФ. Ф.Р–9414. Оп.1. Д.1155. Л.2). После всплеска смертности в 1938-м она опять упала: 1939 год — 3,79%, 1940-й — 3,28% (Там же). Смертность в исправительно-трудовых колониях и тюрьмах в этот период была ещё ниже: 1935 г. — 1,12%, 1936-й — 1,40%, 1937-й — 1,29% (ГАРФ. Ф.Р–9414. Оп.1. Д.2740. Л.44, 52). В 1940 году смертность в советских тюрьмах составила 1% (ГАРФ. Ф.Р–9413. Оп.1. Д.11. Л.2об.).
Для большей наглядности приведём процент смертности в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ) в виде графика:
Таким образом, диссертант рисует искажённую картину динамики смертности в местах заключения.
На с.127 читаем:
«Для сравнения: за 30 лет, в период 1885–1915, в местах заключения Российской империи, при более слабом уровне развития медицины и отсутствии пенициллина, умерли 126 256 чел.».
Это утверждение курьёзно. В СССР 1930-х пенициллин тоже отсутствовал. Как известно, очищенный пенициллин, годный к медицинскому применению, был получен в Оксфордском университете в 1938 году, а его массовое производство было налажено в США с 1942 года.
Более существенной для оценки диссертационного труда К.М. Александрова является отстаиваемая автором концепция «беспрецедентности» рассматриваемых социальных феноменов.
Цитаты:
«Во время Отечественной войны 1812 года и Первой мировой войны русские пленные генералы и офицеры не создавали воинские части из соотечественников для участия в борьбе против Российского государства, сохраняя верность присяге и морально-этическим ценностям своей корпорации. ... Затем в плену советские генералы, десятки полковников и подполковников, сотни других командиров и лиц начсостава, включая политработников, совершали действия, ранее не имевшие прецедентов в российской военной истории» (С.4).
«Феномен государственной измены противоречил истории и ценностям русского офицерского корпуса, ликвидированного большевиками вместе со старой армией и её традициями» (С.91).
«Таким образом, установленные численность и состав офицерского корпуса войск КОНР позволяют утверждать, что по своим количественным показателям военное сотрудничество с противником офицеров, в том числе с высоким служебным статусом, как из числа бывших советских военнослужащих, так и белоэмигрантов, носило беспрецедентный характер и может расцениваться как социально-политический феномен, находившийся в вопиющем противоречии с традициями российской военной культуры» (С.839–840).
Действительно, для подавляющего большинства российских офицеров верность присяге незыблема, а измена неприемлема. Однако наблюдались и исключения из этого правила. Так по поводу Отечественной войны 1812 года сам автор приводит следующие сведения: «в 1812 году в Смоленской губернии с неприятелем сотрудничал 61 человек, в том числе 7 лиц, имевших офицерский чин: подполковник Судновский, капитан Телипин, штабс-капитаны И. Залепин и П. Попов, поручики Н. Милечкин и Трубников, прапорщик Невехин. Все они служили в муниципальных органах, занимавшихся бытовым устройством населения. 11 января 1813 года был расстрелян корнет Нежинского драгунского полка Городнецкий, перешедший к противнику летом 1812 года и захваченный в плен в Вильно» (С.89).
На самом деле коллаборационистское движение во время Отечественной войны 1812 года носило гораздо более массовый характер. На временно оккупированной наполеоновскими войсками территории Российской империи из российских подданных была создана так называемая армия Великого княжества Литовского численностью 20 тысяч человек, принимавшая активное участие в боевых действиях против русских войск. Один из литовских полков даже был включён Наполеоном в состав Молодой гвардии (Панкратов П.А. Армия Европы против России // Военно-исторический журнал. 1997. №3. С.73–74).
Следует отметить, что эта территория уже 17 лет входила в состав Российской империи, эти люди принесли присягу государю. При этом одним из лидеров коллаборационистов был бывший министр иностранных дел Российской империи (1804–1806) Адам Чарторыйский. Вот уж действительно пример «беспрецедентного случая».
Во время Первой мировой войны, как утверждает автор:
«В целом попытки противника привлечь российских военнопленных для военной службы не дали существенных результатов» (С.90).
Надо сказать, что противник и не предпринимал для этого серьёзных усилий. Тем не менее, в Германии из числа российских подданных, проживавших в Великом княжестве Финляндском был создан 27-й егерский батальон численностью 1800 человек.
В сентябре 1917 года под Ригой был взят в плен полковник Вильгельм Теслев, кадровый офицер, выпускник Николаевской академии Генерального штаба (1907 г.), офицер лейб-гвардии Конно-гренадёрского полка. Уже в следующем месяце он вступил в формируемый в Германии финский егерский батальон, а 6 ноября 1917 года был назначен его командиром.
Хотя исследование К.М. Александрова посвящено генералитету и офицерским кадрам, будет уместно коснуться и нижних чинов. Во время царствования Екатерины II российский посол в Великобритании граф Семён Романович Воронцов свидетельствовал:
«Я видел наших храбрых соотечественников целыми тысячами на службе у пруссаков и австрийцев; а лица, бывшие в Швеции, уверяли меня, что в Стокгольме и Готенбурге они видели с лишком две тысячи русских, служивших в шведской армии» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I. СПб., 1912. С.122).
Во время русско-шведской войны 1788–1790 гг. 80 пленных русских моряков вступили на службу в шведский флот (Там же. С.369). Казалось бы, число невелико. Однако общее количество российских пленных составляло чуть больше 800.
В стремлении доказать «беспрецедентность» советского (подчеркнём, именно советского) коллаборационизма диссертант доходит до смешного:
«Нетипичными для традиции русского воздухоплавания были угоны самолетов, пилоты которых получали политическое убежище в сопредельных государствах» (С.166).
О каких «традициях русского воздухоплавания» может идти речь, если история от начала боевого применения авиации до революции насчитывает 2,5 года?
Кстати, следует отметить, что перелёты совершались и в обратную сторону. Так, 23 февраля 1938 года из Латвии в СССР перелетел И. Муземнек, заявивший, что покинул пределы Латвии преднамеренно и вернуться туда отказывается (Перелёт на территорию СССР латвийского самолёта // Правда. 1938, 9 марта).
Рассматривая феномен коллаборационизма, следовало бы оценить, какова доля советских военнослужащих, вставших на путь сотрудничества с противником. Как пишет автор, в рядах власовского движения насчитывалось 4000 офицеров, включая белоэмигрантов. К 15 июня 1941 года общая численность командного и начальствующего состава (без политсостава, ВВС, ВМФ и НКВД) составляла по списку 439 143 человека (Шабаев А.А. Потери офицерского состава Красной Армии в Великой Отечественной войне // Военно-исторический архив. 1998. №3. С.173). Всего за время Великой Отечественной войны через Вооружённые Силы прошло около 3 миллионов офицеров (Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование. М., 2001. С.430). Из них пропало без вести или попало в плен 392 085 (Там же).
Уже в ходе защиты, отвечая на отзыв официального оппонента Н.А. Ломагина, К.М. Александров заявил, что оценивает соотношение советских офицеров, пошедших во власовцы, к общему количеству пленных советских офицеров, остававшихся к тому времени в живых, как «1 к 130» (одна тысяча из 130 тысяч). Интересно сравнить эту цифру со следующими утверждениями диссертанта:
«Даже если увеличить настоящие показатели в полтора-два раза за счет неучтенных «восточников», убитых при переходе, и не показанных в отчетах, перебежавших на сторону Красной армии и УПА, то максимальная цифра в 13–15 тыс. окажется незначительной по сравнению с численностью Восточных войск в 370 тыс. человек к концу 1943 года» (С.257).
«Доля восточных добровольцев, перешедших к партизанам к началу осени 1943 года, выглядела скромно относительно их общей численности в несколько сот тысяч человек и составила всего лишь несколько процентов. Но в глазах ОКВ на фоне общего кризиса такие эксцессы приобрели преувеличенные масштабы» (С.375–376).
То есть, несколько процентов «восточных добровольцев», перебежавших к партизанам, по мнению автора, всего лишь «эксцесс», «незначительная цифра», которой придаётся «преувеличенный масштаб», в то время как менее чем один процент предателей, пошедших на службу Гитлеру, расценивается диссертантом как «феномен».
Изучая историю коллаборационистского движения во время Великой Отечественной войны, следует отдавать отчёт, что оно стало возможным не потому, что пленные советские генералы и офицеры захотели что-то создать, а потому, что в этом были заинтересованы германские власти. Как пишет сам диссертант:
«Однако общее количество «хиви» и восточных добровольцев на стороне противника неуклонно возрастало, достигнув летом 1942 года, по данным ротмистра Г.Г. Герварта фон Биттенфельда, 250 тыс. человек. Этот процесс был обусловлен военными потребностями Вермахта в условиях затянувшейся войны на большом оперативном пространстве» (С.845).
Однако перед этим автор утверждает:
«Таким образом, одной из предпосылок разгрома шестнадцати советских армий и пленения 3,8 млн военнослужащих РККА в 1941 году, брожения и процессов самоопределения среди военнопленных, военной службы более одного миллиона граждан СССР на стороне противника в 1941–1945 годах, создания Восточных войск Вермахта, других антисоветских формирований и кадров, послуживших источником для офицерского корпуса ВС КОНР, в значительной степени было проявление массового недовольства режимом и его мероприятиями, проводившимися с середины 1920-х годов» (С.841).
Налицо противоречие в концепции диссертанта. Так чем же был обусловлен феномен коллаборационизма: «процессами самоопределения» среди советских военнопленных или военными потребностями Вермахта и инициативой германского командования?
Также стоит задаться вопросом — а чем был вызван разгром и капитуляция французской армии в 1940 году?
Считаю, что диссертация, несмотря на большой объём проделанной работы и достаточный массив привлечённой фактической информации, содержит чрезмерное количество неподтверждённых тезисов и выводов, что не позволяет считать её законченным научным исследованием, достойным положительной оценки диссертационным советом.
Комментарий "АПН Северо-Запад": Пример спокойного разбора по делу, в отличие как от настучавших на Александрова в прокуратуру подкремлёвских патриотов, так и от восторгающихся современных власовцев из числа прогрессивной общественности.
Тем временем наш выпускающий редактор Юрий Нерсесов вспомнил и ряд других примеров коллаборационизма в дореволюционной Российской Империи, за вычетом упомянутых в тексте -
В первую русско-персидскую войну на стороне Тегерана воевал созданный из русских дезертиров Багадеранский (Богатырский) батальон, вскоре разросшийся до полка из двух батальонов. Багадеранцы приняли участие в нескольких боях с бывшими сослуживцами и понесли большие потери в сражении при Асландузе 19-20 октября 1812 года, а 28 солдат, попавших в плен, повесили. После войны часть уцелевших дезертиров была выдана, но некоторые остались, их ряды пополнялись за счёт новых дезертиров и к 1826 году, когда началась новая война с Россией, иранская армия снова имела двухбатальонный полк численностью до полутора тысяч человек, также принявших участие в боевых действиях.
Хватало русских перебежчиков и в отрядах Шамиля. «Рядовой Максимов освобожденный из плена, рассказывал, что в бытность его в Дарго (столица Шамиля в 1840–1845 гг.) он видел там до пятнадцати русских офицеров, которые содержались гауптвахте — под караулом, все в колодках, а бывший унцукульский комендант — в кандалах. Тот же Максимов видел в Дарго до 500 беглых солдат, которые использовались Шамилем для прислуги при орудиях… Когда Шамиль переселился со своими товарищами мухаджирами в Новый Дарго (Ведено, столица Шамиля в 1846–1859 гг.)… у него находилось около трехсот солдат, перебежавших к нам с разных мест, или же пленных. Среди них были часовщики, кузнецы, плотники, мастеровые. Шамиль велел верному своему мюриду Чёрному Алимаммаду Грубому, назначенному над солдатами (комендантом), построить для них специальный поселок около Дарго, собрать их там и отпустить провизию и обмундирование из казны через казначея Шамиля и дать им полный отдых. Шамиль говорил, что эти солдаты необходимы, в боях они будут при пушках и будут чинить разбитые части пушек». (Х.М. Донного. «Наш царь Шамиль, или Русские в имамате»).
В последнюю войну Российской Империи противник также не испытывал недостатка в готовых подсобить против царя-батюшки военнопленных. Многие тысячи поляков вступали в пять бригад формируемых при активном участии будущего диктатора Польши Юзефа Пилсудского. На территории Турции из военнопленных и перебежчиков был создан двухтысячный «Грузинский легион» , которым командовал немецкий офицер Хорст Шлипхак. Воинскую часть планировалось использовать, если в Тбилиси удастся организовать восстание и для его подготовки посланец «Комитета независимости Грузии» Георгий Мачабели встретился в 1915 году с лидером грузинских меньшевиков Ноем Жордания. Тот был не против восстания, но боялся, что немцы не успеют прийти на помощь, и либо Россия подавит мятеж, либо Грузию захватят турки. В итоге выступление отложили до лучших времён.
Из 12 тысяч пленных мусульман, помещённых немцами в специальный «Лагерь полумесяца», 1100 вступили в турецкую армию. Не приходится сомневаться: призывай царское правительство мусульман не в столь малом количестве, и распространи оно призыв на Казахстан и Среднюю Азию, к туркам перешло бы куда больше. Но, в отличие от советской власти, Николай II едва смог использовать среднеазиатов на рытье окопов. Царский указ о создании мусульманских стройбатов от 25 июня 1916 года привёл к восстанию, в котором участвовало свыше 50 тысяч человек во главе с будущим большевиком Амангельды Имановым. К январю 1917 года основные силы Иманова были разгромлены, но до конца подавить восстание российским войскам так и не удалось. Успешнее они действовали в населённой грузинами-мусульманами Аджарии, где с появлением турецких войск, к ним немедленно присоединились местные боевики во главе с Аслан-беком Абашидзе. Повстанцы заняли значительную часть территории в окрестностях Батума, и лишь после разгрома турецкой армии под Саракамышем в декабре 1914 года их отряды удалось уничтожить. Но род Абашидзе уцелел и его представитель – тоже Аслан самовластно правил Аджарией уже в наши дни, пока в 2004 году его не изгнал Саакашвили.
Наконец, российские военнопленные активно использовались в тыловых подразделениях германской армии, как это происходило и в 1942-1945 гг. «Пользуясь отсутствием патриотизма и сознанием долга у наших солдат, германцы и австрийцы широко комплектуют пленными свои тыловые учреждения. – Свидетельствует историк-эмигрант, участник Первой Мировой войны Михаил Лемке. – Многие из бежавших из плена показали, что видели обозы от 200 до 300 повозок, где исключительно были наши пленные; для присмотра за ними назначалось по одному германцу на 10–15 человек... Все этапы, хлебопекарни, кухни — как полевые, так и местные — обслуживаются нашими пленными. Доходит до того, что немцы переодевают наших пленных, ездящих при полевых походных кухнях и обозах, в германскую форму, на что те безропотно соглашаются». (М. Лемке. «250 дней в царской ставке» (25 сент. 1915 — 2 июля 1916»).
Наконец не стоит забывать, что переход на сторону победителя вообще обычное дело в мировой истории. Во Вторую Мировую войну на стороне Гитлера и его марионеток действовало 500 тысяч граждан Польши, до 800 тысяч французов и многие сотни тысяч жителей других стран Европы (Бельгии, Нидерландов, Люксембурга, Дании, Норвегии, Югославии и др.) Хотя никакого сталинского режима в их оккупированных Третьим Рейхом странах и в помине не было.