 |
 |
|
|
В серии «ЖЗЛ» вышла биография Андрея Жданова, и кому я об этом рассказываю, все реагируют одинаково — мол, совсем составители серии с ума сошли, вот и Жданов у них теперь замечательный человек, - пишет журналист Олег Кашин на сайте colta.ru. - На самом деле слово «замечательный» совсем не равно слову «хороший»; замечательный — это заметный, примечательный, и вот этим критериям Жданов, конечно, соответствует более чем полностью. Влиятельнейший сотрудник Сталина, партийный губернатор предвоенного и блокадного Ленинграда, основатель Коминформа и идеолог холодной войны с советской стороны — да даже как гонитель Ахматовой и Зощенко Жданов, безусловно, заслуживает как минимум нескольких подробных книг о нем, и если стоит чему-то удивляться, то прежде всего тому, что таких книг не было до сих пор. Показательный анекдот из новой биографии: финские мемуаристы (а после выхода Финляндии из войны Жданов возглавлял в этой стране Союзную контрольную комиссию с участием англичан — все ли, кстати, об этом знают?) описывали первую встречу советского представителя с президентом республики Карлом Густавом Маннергеймом — человеческий контакт установился с первых же минут разговора, когда Жданов сообщил финскому президенту, что «имел честь служить» на Румынском фронте во время Первой мировой войны именно в том кавалерийском корпусе, которым командовал тогда еще русский генерал Маннергейм. Жданов вспомнил даже ефрейтора Полищука, служившего в те времена у Маннергейма личным водителем, и неудивительно, что обещавшие быть тяжелыми переговоры двух бывших врагов в двух тяжелейших войнах превратились вдруг в теплую встречу старых боевых товарищей.
Анекдот, однако, заключается в том, что ни на каком Румынском фронте Жданов никогда не был, его участие в «империалистической войне» ограничилось Тифлисской школой прапорщиков и несколькими месяцами пребывания в резерве, а имена маннергеймовских солдат и офицеров Жданов выучил по справке, которую для него к тем переговорам подготовили в Москве. Такие истории — выдавал себя не за того, кем был, пользовался составленной в центре «легендой» — больше подходят для биографий разведчиков, а вовсе не политиков из топ-5 руководства крупнейшей державы мира, но в ХХ веке так сложилось (и, между прочим, продолжается и теперь — много ли мы по-настоящему знаем о нынешних российских начальниках, включая Путина?), что в Кремле сидели люди без биографий, в прошлом которых целые десятилетия могли быть обозначены могущими значить что угодно фразами типа «занимался подпольной работой». Пришедшие из ниоткуда люди, в руках которых вдруг оказалась высшая власть в бывшей Российской империи, — мы ведь до сих пор о них ничего толком не знаем и не понимаем.
Иосиф Сталин учился в Тифлисской семинарии по учебникам, написанным дедом Жданова, ректором Московской духовной академии Павлом Платоновым-Горским. Возможно, это обстоятельство объясняет близость Жданова к Сталину более исчерпывающе, чем более известный сюжет о браке дочери Сталина Светланы и сына Жданова Юрия. Возможно также, что роль главного советского композитора, автора гимна СССР и «Священной войны» и руководителя всемирно знаменитого военно-музыкального ансамбля досталась Александру Александрову не только в силу его музыкального дарования, но и потому, что именно он когда-то в начале XX века работал в Твери учителем музыки у будущего большевистского начальника всех советских композиторов Жданова. Такие связи между людьми описывают хоть советскую, хоть какую угодно историю куда точнее, чем любая формальная биография, и как раз обилие именно таких деталей — главное достоинство жэзээловской книги о Жданове.
А главный ее недостаток — это ее автор, Алексей Волынец, ветеран Национал-большевистской партии и многолетний, до самого ее закрытия, главный редактор газеты «Лимонка». Что безумно раздражает в книге о Жданове — Волынец пишет о Жданове не как об объекте академического исследования, не как о погребенном под черным гранитом у Кремлевской стены человеке позапрошлых времен, а буквально как о своем партийном товарище. Одна из глав книги (видимо, ради нее все и писалось) даже называется «Национал-большевик Жданов», а чуть раньше, рассказывая о большевиках-ленинцах 1917 года, Волынец называет их «радикальными социал-демократами»; я помню, как десять лет назад один из нацболов «круга Волынца» (лимоновская партия тоже делилась на фракции и группировки, хоть они в ней и были запрещены) именно этим выражением в разговоре со мной назвал себя и своих сопартийцев, и потом, выступая свидетелем в очередном суде над нацболами, я повторил эти слова — судья спросил, считаю ли я их экстремистами, я ответил: «Что вы, ваша честь, это всего лишь радикальные социал-демократы».
Нацбол Волынец готов оправдывать нацбола Жданова во всем. Атака на Ахматову? Волынец берет биографию ждановского коллеги Андрея Андреева и возмущенно указывает, что «дочь петербургского чиновника Аня Горенко писала богемные стихи как раз в то время, когда он, сын нищего смоленского крестьянина, работал посудомойкой в московском трактире». В другой главе Волынец пишет о «весьма вольной личной жизни» Ахматовой, которая, конечно, не могла нравиться примерному семьянину Жданову. Чтобы Жданов не выглядел противником поэзии как таковой, Волынец подробно рассказывает о старом тверском крестьянском поэте Спиридоне Дрожжине, которого тверской большевик Жданов в семнадцатом году спас от эсеровского влияния. Волынец цитирует стихи Дрожжина — «Что мне эта непогодушка, холод, зимняя метелица, когда ждет меня зазнобушка, молодая красна девица» — и пишет, что можно понять Жданова, которому эта настоящая поэзия (Дрожжина Волынец называет «старательно забытым поэтом») была ближе салонных стихов Ахматовой и вообще «навязанного нам стандарта Серебряного века». Этакая лимонка в Ахматову, если пользоваться терминологией газеты, из которой к нам пришел Алексей Волынец.
То же самое и о Зощенко — нацбол Волынец совершенно искренне относится к «самокопательной» повести «Перед восходом солнца» как к чему-то недопустимому, если не преступному, в сложные военные годы. «Это в наше благополучное время, когда сверху не падают чужие бомбы, сытые любители такого типа творчества вправе ценить рефлексии и самокопания Зощенко», а в годы войны такая проза не вызывала у «воюющего большинства» ничего, кроме «справедливого раздражения и понятной злобы в отношении духовного дезертира», — это не цитата из Жданова, это Волынец от себя, и он никого не пародирует, это вполне в духе «Лимонки» девяностых. А в попытках вести наукообразное повествование Волынец срывается в канцелярит школьника, пишущего реферат: ушедшая от Жданова жена вернулась к нему, конечно же, «спустя ряд лет», а книга, которую мы читаем, — не просто книга, а, разумеется, «данная книга». Зато языком партийного доклада Волынец владеет прекрасно: «И поныне, в начале XXI века, актуальны тезисы товарища Жданова» — и даже если они действительно актуальны, в Волынца хочется запустить его собственной книгой. «Да пошел ты в ж*пу!»
А если без ругательств, а как раз на ждановском языке, то стоит сказать, что товарищ Волынец проявил в работе над биографией Жданова идейную незрелость и политический инфантилизм. Подростки девяностых (сужу по себе) любили такие сюжеты — вот министр иностранных дел буржуазной (Волынец почему-то называет ее «самостийной» — видимо, не знает, как по-эстонски будет «независимая») Эстонии плачет у окна своего кабинета, когда в город входят советские танки, вот военные корабли идут по великолепному гидротехническому сооружению — Беломорканалу (человеческие жертвы? Простите, но «никто не помнит, что по количеству жертв Беломорканал вполне равен Панамскому»), вот детский хор поет «Песню о Жданове» («культ личности — эффективное средство управления патриархальным социумом») и так далее. Чуть ли не в каждой главе Волынец использует оборот «черная легенда» — и о Жданове в блокаду, и об отношениях Жданова с творческой интеллигенцией, и о «судах чести». Жданов у Волынца — это «второй Луначарский», лучший друг настоящих писателей (Волынцу обидно, что в современной России читатель «фактически лишен» книг Петра Павленко и Леонида Соболева), специалист по метеорологии и собиратель книг по биологии — книги он наверняка собирал, но на фоне рассуждений Волынца о том, что и «кулаков» правильно убивали, и красный террор был справедливым, возмущает даже биологическая библиотека недоучившегося студента Тимирязевки Жданова. Какого черта вообще, а?
Это самое обидное для читателя — чтобы узнать действительно увлекательную историю превращения провинциального русского интеллигента, сына и внука знаменитых богословов, в маленького диктатора, нужно продираться через десятки страниц пародийно звучащих даже не левацких, а по-глупому неосоветских манифестов. Только в конце, когда Жданов умирает, Волынец выключает нацбола и превращается в нормального писателя. Предпоследний инфаркт, нитроглицерин не помогает, Жданов кричит во весь голос — «Ой, батюшки мои!», спальня закрыта, а встать он не может, и начальник охраны майор Белов топором выбивает окно — страшно.
Но таких страниц в книге не больше десятка. Все остальное нужно переводить с нацбольского на человеческий. Сын Жданова Юрий в 1948 году испортил себе партийную карьеру, выступив с несанкционированной критикой Трофима Лысенко, — история известная и во многих книгах описанная. Симпатичная деталь: оказывается, отец предупреждал Жданова-младшего, что в «мичуринскую науку» лезть не стоит: «Не связывайся с Лысенко, он тебя с огурцом скрестит». «Я не прислушался; он скрестил», — добавляет Юрий Жданов, но мы-то знаем, что это не предел человеческих возможностей — оказывается, и Жданова-старшего можно скрестить с лимоном. Алексей Волынец скрестил.
Комментарий "АПН Северо-Запад": Кашин, видимо, не читал вышедшую в ЖЗЛ пару лет назад биографию Ким Ир Сена, написанную другим видным национал-большевиком. А то и в него бы захотел книгой запустить...
На самом деле вопли либеральной интеллигенции по поводу таких книг - будь то в истерическом виде у Матвея Ганапольского, или в культурном у Кашина (хотя бы книгу прочитал, и то хорошо) - были вполне предсказуемы. Но если первый вообще не понимает сути серии ЖЗЛ (где "замечательный" действительно синоним слова "известный"), то второй не понимает ее формата. Который лежит на стыке научной исторической литературы и беллетристики и как раз предполагает не академическую объективность, а живое выражение автором личного отношение к своему герою. Например, возможность "записать его в товарищи по партии".